Неточные совпадения
Он был как будто один
в целом мире; он на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где спит; остановится и осмотрит пристально, как кто очнется,
плюнет и промычит что-то во сне; потом с замирающим
сердцем взбегал на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался
в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полет
в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет
в траве, искал и ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и жужжит у него
в лапах.
— Тьфу ты, пропасть! — пробормотал он,
плюнув в воду, — какая оказия! А все ты, старый черт! — прибавил он с
сердцем, обращаясь к Сучку. — Что это у тебя за лодка?
— Я собрал бы остатки моей истерзанной души и вместе с кровью
сердца плюнул бы
в рожи нашей интеллигенции, чер-рт ее побери! Я б им сказал: «Букашки! вы, лучший сок моей страны! Факт вашего бытия оплачен кровью и слезами десятков поколений русских людей! О! гниды! Как вы дорого стоите своей стране! Что же вы делаете для нее? Превратили ли вы слезы прошлого
в перлы? Что дали вы жизни? Что сделали? Позволили победить себя? Что делаете? Позволяете издеваться над собой…»
Хочешь ли судьею стать, — вздень парик с узлами,
Брани того, кто просит с пустыми руками,
Твердо
сердце бедных пусть слезы презирает.
Спи на стуле, когда дьяк выписку читает.
Если ж кто вспомнит тебе граждански уставы,
Иль естественный закон, иль народны нравы, —
Плюнь ему
в рожу, скажи, что врет околесну,
Налагая на судей ту тягость неспосну.
И он, яростно
плюнув в сторону предполагаемого Павла Павловича, вдруг обернулся к стене, завернулся, как сказал,
в одеяло и как бы замер
в этом положении не шевелясь. Настала мертвая тишина. Придвигалась ли тень или стояла на месте — он не мог узнать, но
сердце его билось — билось — билось… Прошло по крайней мере полных минут пять; и вдруг,
в двух шагах от него, раздался слабый, совсем жалобный голос Павла Павловича...
Он то целовал эту фотографию, то швырял ее на пол, прижимал ее к
сердцу и
плевал на нее, ставил ее
в угол на образ и потом капал на нее стеарином.
Здесь старик, сурово осмотревшись кругом, присел на первых попавшихся ему креслах, бросил взгляд на фамильные портреты, висевшие по стенам,
плюнул, прошептал молитву и потом с
сердцем постучал своим костылем по столу, подле него стоявшему; но, видя, что тот, к кому относилось это повелительное извещение о его прибытии, не являлся, толкнул жезлом своим чернеца, стоявшего
в задумчивости у порога, и указал ему на внутренность дома.
— Я вчера публично, при вашем друге, имела полное право
плюнуть вам
в глаза и рассказать ваше бесчестное, постыдное бегство от опозоренной вами девушки. Я пощадила вас и принесла жертву
в честь вашего, вами самими опозоренного, мундира. А почему я это сделала? Потому что я искренне любила вас, потому что не разумом, а
сердцем я до сих пор люблю вас…
Когда Сигизмунд Нарцисович
в сердцах плюнул, граф не переменил своего положения и только покосился на то место ковра, куда полетел плевок Кржижановского.